Rose debug info
---------------

Глеб Клинов

Заметки редактора и человека
РассказыПортфолиоТелеграмklinovg@gmail.com

В Питере — корнишоны

Про дружеское согласие, любовь к театру и сильное алкогольное опьянение.

Я тут увидел в интернете фотографию, на которой актёр Адам Сэндлер идёт по улице в тёплом пальто с шарфом, думает о чем-то своём и на ходу кушает из банки консервированные огурчики. И сразу же скинул это фото подруге, потому что она помнит!..

Мы как-то зашли с ней выпить по бокальчику сидра, просто потому что давно не виделись.

Потом мы вспомнили, что в соседнем баре бывают классные фирменные настойки.

И мы решили их попробовать.

А настоек оказалось десять видов.

И мы решили попробовать их все.

Потом мы вспомнили, что на углу Литейного и Жуковского есть бар «Угрюмочная» и у него очень смешное название. Ну то есть настолько смешное, что надо обязательно туда зайти.

Потом стало очевидно, что ходить по барам в Петербурге и не побывать на улице Думской — это преступление против, ик, наказания. А мы с ней — законопослушные граждани... не... ны.

Выйти с улицы Думской своими ногами после этого — уже под силу не каждому.

Мы смогли только потому, что вспомнили про бар «Лаборатория» на углу Гороховой и канала Грибоедова. Откуда-то слышали, что там алкоголь подают в химических колбочках.

А это же круто!

Надо глянуть.

Там действительно были колбочки и между трехсот и пятисотграммовой мы почему-то даже не выбирали. Ну потому что чего тут выбирать, если уже столько выпито. Просто берём по пятьсот на каждого. И всё тут.

Потом мы, фокусировочно щурясь, вышли в промозглый ноябрь и тут нам захотелось корнишонов. Консервированных. В четыре утра.

А откуда их взять-то? Обычно мои желания не исполняются, но через сто метров был маленький магазин «24 часа» и там были корнишоны в стеклянной банке.

Мы шли, качаясь, в направлении Театр Юного Зрителя, и хрустели самыми вкусными корнишонами по эту сторону Невы. А навстречу нам то и дело попадались такие же не очень трезвые люди, и мы спрашивали их, любят ли они театр, как любим его мы. Ведь мы даже идём в сторону театра и очевидно, что это только из большой любви. А потом мы, независимо от ответа, предлагали преломить с нами корнишоны. Тоже из большой любви.

На углу с Загородным проспектом, то есть всего за каких-то триста метров до ТЮЗа, силы покинули нас и мы упали в шавермочную.

В которой, прикиньте, подавали коктейли. Видимо, это была элитная шавермочная.

Мы попросили сделать нам коктейль, и бармен спросил, какой, и мы сказали: «Да какой-нибудь, к корнишонам...». Он дал нам меню и там в списке коктейлей был коктейль под названием «Какой-нибудь».

Мы заорали и сказали: «Даааа! Сделайте нам вот его!!!». И ночь постепенно перешла в утро.

В общем, это ещё один повод любить не только театр, но и друзей, Петербург, корнишоны, встречных алкашей, Адама Сэндлера и вообще жизнь.

Карл и не слишком-то пухлые итальянки

Однажды в совершенно недостроенный тогда ещё Петербург приехал скульптор Георг Брюлло и принялся плодить здесь художников.

И если Георг породил только одного художника Иоганна, а Иоганн породил только одного художника Пауля, то Пауль уже породил художников Фёдора, Павла, Александра, Ивана и почему-то Карла. Может быть, он сразу разглядел, что Карл получился лучше всех.

Ещё Пауль породил Юлию, которая сама не рисовала, но замуж вышла за художника — так тоже можно было оправдать доверие семьи. И породил было Марию, но та начала писать стихи. Что ж, как говорится, в семье не без поэта.

Говорить о внуках Пауля мы даже не будем, потому что всех художников там банально сложно сосчитать. Как в их семье так получалось, неизвестно. Возможно, все родители обычно запрещают детям рисовать на стенах, а Брюлло, наоборот, заставляли.

Когда Карл был маленький, он болел золотухой и почти не вставал с постели, но потом отец так ударил его по башке, что Карл навсегда оглох на одно ухо и сразу поступил в Академию художеств.

Излеченный отцом от хандры и золотухи, Карл учился лучше всех, легко справлялся со всеми задания и этим снискал, как пишут, «всеобщую любовь». Ну то есть неприязнь к маленькому выскочке испытывали решительно все, особенно когда он написал картину «Гений искусства», её признали образцом и остальные были вынуждены с неё срисовывать. Какая уж тут любовь.

В качестве выпускной работы из Академии ему дали задание написать картину «Явление Аврааму трёх ангелов у дуба Мамврийского».
— А? — переспросил Карл.
— Трёх ангелов Аврааму! — повторил академсовет немного громче, — у дуба Мамврийского, Карл!

Услышав раздраженные нотки, Карл сразу почему-то вспомнил отца, бросился работать, переделал картину восемь раз и написал такого Авраама и таких ангелов, что ему сразу дали большую золотую медаль.

Вместе с медалью Карлу полагалась пенсионерская поездка в Италию. Пенсионерская не в смысле очень терпеливого гида и более частых остановок на пописать, а просто государство берет на себя все расходы, чтобы художник съездил и повысил себе мастерство.

Но президент Академии художеств Оленин немного притормозил Карла и сказал, что неплохо бы ещё года три посовершенствовать мастерство здесь. «А совершенствовать тебя будет... будет... — тут Оленин упёрся взглядом в проходящего мимо по коридору преподавателя Ермолаева — ...Ермолаев! Да, вы! Подойдите сюда, будете совершенствовать Брюлло».

«Это ещё кто кого...» — с досадой процедил Карл ненавистному всем воспитанникам академии Ермолаеву, и попросил заменить наставника. А когда ему отказали, ответил, что они могут взять его пенсион и засунуть себе в ректорат.

И ушёл из Академии, потому что хорошему художнику всегда есть, чем себя занять, а даже если и нет — семья поможет.

Тем более, что за пару лет до окончания его учебы, в 1818 году, в Петербурге начали строить Исаакиевский собор. Творческое семейство Карла восприняло столь монументальное строительство как личный вызов: семья Брюлло облепила собор и начала писать в него живопись, точить скульптуры и применять свои таланты монументалистов. Брат Карла Александр вообще работал помощником Монферрана, лично подкатывал ему колонны и подносил портики.

Но без Италии Карл не остался, потому что ему предложили вступить в Общество Поощрения Художников и он вступил. Да, не в масонскую ложу, как папа, но тоже не кисло.

Общество Поощрения Карла сказало, что оплатит ему поездку в Италию для совершенствования мастерства, ты только пиши, Карл, и регулярно присылай нам готовые работы. Карл согласился и даже выполнил тестовое задание: написал «Эдипа и Антигону» и «Раскаяние Полиника».

Но перед поездкой было ещё одно важное предприятие по превращению Карла в великого русского живописца.

Российская Империя была державой такой строгой, что даже буквы здесь раздавал лично император. И только тем, кто сильно заслужил. Карл заслужил, высочайшим указом ему вручили букву «в» и разрешили поделиться с родственникам. Так семья Брюлло превратилась в Брюлловых. Даже отец, Пауль Иоганныч, на радостях стал Павлом Иванычем — заграбастал себе сразу две лишние буквы сверх фамилии.

Теперь всё было готово. Карл собрал вещи и брата Александра и спросил его: «Ну что, прямо в Рим, никуда не сворачивая?!».

Александр согласно кивнул и они поехали прямо в Рим, по пути заехав в Ригу, Кёнигсберг, Берлин, Дрезден, Мюнхен, Венецию, Падую, Верону, Мантую и Болонью. И буквально через девять месяцев, в мае 1823, прибыли в Рим.

Сразу же по прибытии Карл получил шифровку из Центра, то есть, простите, письмо от Общества Поощрения с заданием украсть Колизей, то есть, простите еще раз, скопировать фреску Рафаэля «Афинская школа».

Карл закатил глаза, как святой Себастьян, и скопировал. Да, фреска пять на восемь метров, но договор есть договор, да и получилось местами даже лучше, чем у Рафаэля.

И Карл исправно выполнял договор по отправке картин до 1829 года, пока Общество Поощрения и лично император не сказали ему, что картина «Итальянский полдень» как-то не очень.
— В смысле? — не понял Карл.
— Где там историзм, где религиозные сюжеты? И эта итальянка, слушай, она какая-то слишком, ну...
— Что?
— Ну... — Общество Поощрения многозначительно расширило глаза.
— Ну?!
— ...ну пухлая она! Пух-ла-я!

Карл тут же разорвал отношения с Обществом Больше Не Поощрения Художника, потому что да кто они такие вообще, чтобы критиковать. И решил, что уж как-нибудь протянет и без них.

Думать так ему совсем немножечко помогал заказ от Анатолия Демидова на «Последний день Помпеи».

Тема с Помпеями трендовая — в то время раскопки Помпеев и Геркуланума были мейнстримом, художники ломились туда на эскизы, а когда в 1828 году Везувий решил слегка поизвергаться, там вообще все склоны были в живописцах с этюдниками.

Карл тоже поехал, но ровно на те четыре дня, пока он был в Помпеях, Везувий терпел и не извергался, как назло. Мол, сам придумывай, Карл, ты ж художник.

Когда Карл придумал и дописал картину, все натурально взвыли, так всё получилось необычно и свежо. А то, что вместо половины жительниц города нарисована карлова муза Юлия Самойлова, поначалу никто даже и не заметил. Довольный успешным меценатством Демидов возил картину по выставкам, а в 1834 привез с Парижского салона в Петербург и преподнёс Николаю I. Как вам картина, император, не слишком ли гибнущие жители города... мнэм... пухлые?

Николай I сказал, что вообще не пухлые, идеальные, картину выставили в Эрмитаже, а Брюллова вызвали в Петербург, чтобы чествовать и награждать профессорством Академии художеств.

И Брюллов немедленно отправился прямо с Петербург. Через Малую Азию, Константинополь, Одессу и Москву. И буквально через два года уже был в Питере.

По пути, в Москве, на торжественном вечере в честь его самого Карл даже познакомился с Пушкиным. Они тогда ужасно напились и, качаясь, хлопали друг друга по спине:
— Пишешь?
— Пишу...
— Пишешь?!
— Пишу!
— Пиши-и-и!
— И ты пиши, главное, пиши!

А потом случился Петербург. Человека, даже в сумрачной промозглой Италии страдающего нервным перенапряжением, депрессиями и лихорадкой, веселый тёплый Петербург принял радушно! И организовал ему тяжелые простуды, больное сердце, ревматизм и старый добрый Исаакиевский собор.

К 1843 году, когда с начала строительства собора прошло всего-то двадцать пять лет, Карлу предложили расписать его изнутри. Стылая сырость! Строительная пыль! Идеально для творчества и здоровья. К 1849 году Карл прохрипел, что он, кажется, больше не может, и редкие неритмичные удары сердца отдают ему в ревматизм.

И по настоянию врачей отправился лечиться прямиком на Мадейру. Прямиком «по-брюлловски» — через Польшу, Пруссию, Бельгию, Англию и Португалию.

Впрочем, на Мадейре он надолго не задержался.

Карл вернулся в Италию, чтобы в 1852 году умереть там в маленьком домике под Римом — прославленным, разочарованным и страшно недовольным собой.

 2 комментария    170   5 дн  

Результат

Если я пишу что-то про работу, мне никогда не удается избежать назидательного тона, прям проклятье какое-то. Но с другой стороны, не похер ли?

Собственно, мысль: как отличить профессионала от новичка, перспективного новичка от рядового, да и просто внимательного человека от обычного мясного. Как? По степени присоединения к результату.

У любой задачи есть формальные признаки выполнения — если они соблюдены, значит, задача сделана. Исполнитель может сказать: «Я сделяль», и пойти делать следующую задачу, пить кофеёк или торчать у кулера.

Но триумф и трагедия задач состоит в том, что, будучи выполненными, они не повисают одинокой жемчужной звездой на небосклоне. Они всегда с чем-то связаны: с постановщиком, с клиентом, с бизнесом, со следующей задачей. Кто-то будет с ними взаимодействовать дальше.

Так вот «присоединение к результату» — это способность исполнителя подумать о том, кто и как воспользуется результатами выполненной работы. Мысленно приконнектиться к тому, в чьи руки попадёт результат: будет ли ему понятно, будет ли ему удобно, как он будет использовать сделанное.

«Присоединение к результату» помогает сгладить огрехи постановки задачи. Если постановщик что-то не додумал, можно додумать за него. Помогает найти прям серьёзные проблемы: когда результат есть, но выясняется, что воспользоваться им нельзя или в нём нет смысла. Ну то есть мы мысленно присоединяемся к тому, кто пожинает плоды вашего труда, и вдруг понимаем, что сценарий использования просто не сработает.

Можно ли без этого всего обойтись? Да конечно можно, господи! Сами посмотрите: *широким жестом показывает на всё*. Но мы говорим именно о профессионализме и перспективах, о тех людях, которые дают себе труд проделать эту мысленную, в первую очередь, работу. У них преимущество.

Вы можете спросить, зачем эти термины и не идёт ли речь о простом советском «нормально делай — нормально будет» или «относись к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе». Безусловно, да, но если бы это работало... Поэтому вот вам новый термин — как «коворкинг» там или «роудмэп». Приходится упаковывать, как говорится. Жаль, что аббревиатура CTR уже занята.

«Вызов»: таким не проткнуть космонавта

Посмотрел фильм «Вызов» про летающий вокруг Земли Пересильд, чтобы вам не пришлось, и пересказываю. По ощущениям немного похоже на просмотр фоток из чужого отпуска. Да, красиво, конечно, и это платье тебе идёт, да, и у окна хорошо стоишь, ой, а это та штука, да? Но фоток ещё на полтора часа, а ты уже немного устал смотреть, как другому человеку было хорошо.

Итак.

На орбите висит космическая подстанция, а по ней ползают два космонавта. Они заводят подстанции оглобли, накидывают ей хомут, подновляют супонь и подтягиваю чересседельник. Станция урчит, прядает ушами и медленно кружится.

Показывают ЦУП. Посреди ЦУПа стоит Машков с несгибаемым лицом. Ему только что стало известно, что где-то рядом в тесном космосе ступень ракеты задела старый спутник и теперь к подстанции мчатся обломки. Нужно отскочить.

Машков командует ползающим космонавтам держаться, а подстанции — увернуться. Подстанция делает «пшшш!» главным двигателем и, встав на дыбы, отскакивает от обломков.

Но один из космонавтов не успел удержаться и его шваркнуло об угол подстанции серединой скафандра. Что-то внутри космонавта хрустнуло и порвалось.

Космонавта втащили, раздели и теперь показывают ЦУПу. ЦУПовский врач говорит, что у космонавта напряженный пневмоторакс. Не такой напряженный, как лицо у Машкова, но тоже достаточно напряженный.

Машков спрашивает, как расслабить космонавту пневмоторакс. Врач говорит, что нужно проткнуть космонавта и выпустить воздух.

Тут слово берет ассистент Машкова. Он отвечает за избежание всеми участниками космической миссии отсидки. Ассистент говорит, что надо срочно спускать космонавта на Землю и протыкать уже тут. Но врач отвечает, что на Земле протыкать космонавта будет уже разве что патологоанатом.

Несгибаемый Машков берёт ответственность за космическое протыкание на себя.

Протыкать должен второй космонавт, потому что больше некому. Космонавт медлит и то приближает скальпель к первому космонавту, то отдаляет. Первый космонавт задыхается, булькает и не может повлиять на процесс.
— Режь, — командует ЦУП.
— Чё, прям ре-езать? — тянет второй космонавт и жалобно смотрит в камеру на ЦУП. — А может, он как-нибудь...
— Режь! Режь! Режь! Режь! — кровожадно скандирует ЦУП в полном составе.

Космонавт режет и вставляет трубочку. Из первого космонавта выходит воздух. Вместе с пневмотораксом расслабляются все. Теперь у них есть время подумать.

Тем временем в городской больнице Юлия Пересильд находится по локоть в пациенте. Она схватилась за сердце — пациента, не своё — и держит его рукой на этом свете. Помимо пациента у Пересильд есть ещё дочь для проблем, мать для сюжетных шуточек, мёртвый муж для глубины персонажа и приложение Тинькофф-банка для разнузданной рекламы.

Перетянув пациента с того света на этот, Пересильд отпрашивается у второго хирурга уйти пораньше, потому что её вызывают в школу. Там её кровинушка отбуцкала дочку прокурора.

Нам показывают сцену злоупотребления служебным положением: Пересильд пресмыкается перед прокурором, а тот пучит глаза, показывает кровавые клыки и грозит всех засудить, а потом съесть.

А тут ещё этот Роскосмос.

Главврач ловит Пересильд в коридоре и везет с собой в Роскосмос на консультацию — их спрашивают, можно ли заживо спустить проткнутого космонавта на Землю.

Пока все степенно разговаривают, нервный Пересильд кричит с приставного стульчика, что космонавт точно помрёт, поэтому спускать его нельзя. Можно попробовать сделать ему операцию в космосе, но фиг знает, как пойдёт.

В кулуарах ассистент Машкова предлагает ему попробовать все-таки спустить космонавта, потому что смерть при спуске — это несчастный случай, а смерть на подстанции — это прокуратура. Даже в кино все пути ведут в прокуратуру!

Несгибаемый Машков берёт ответственность за операцию на себя.

Теперь нужно за месяц подготовить одного космического айболита, потому что больше айболитов до космоса не довезти. Собирается команда хирургов — их будут крутить в центрифугах, пока не останется только один. Пересильд тоже берут в команду, но крутить в центрифугах не будут. Её задача — думать, как бы половчее залезть внутрь космонавта, чтобы он не выскользнул в невесомости.

По пути Пересильд жалуется главврачу, что думать ей мешает прокурор, и главврач обещает разобраться по своим каналам.
Какой-то ценности для сюжета история с прокурором не несёт. Кажется, авторы фильма просто проводят нам экскурсию по злоупотреблению полномочиями, карьеризму, спихиванию ответственности и кумовству.

Дальше хирурги начинают вращаться в центрифугах, а Пересильд начинает думать.

По мере того, как хирурги постепенно убывают — центрифуга космической подготовки строга — Пересильд начинает думать всё сильнее и сильнее, не выходя из макета подстанции. Она оборудует операционную и даже придумывает приколотить хирурга к полу, чтобы он не воландался вокруг пациента, а торчал из пола твёрдо и несгибаемо. Как Машков.

Чтобы все привыкли к несгибаемости, хирургов и Пересильд сажают в самолет, который умеет имитировать невесомость. Самолет летает вверх-вниз, а хирурги внутри тренировочно блюют и весело рикошетят от стен.

Наконец, остается всего пара хирургов и главная центрифуга. Один хирург скручивается в ней до непригодного к полётам состояния, а второй ничего, не скручивается. Это самый пижонский хирург — он всю дорогу подкатывает к Пересильд, но ему мешает её мёртвый муж.

Внезапно несгибаемый Машков заманивает в центрифугу саму Пересильд. Весь месяц он по камерам наблюдал за хирургами и за ней и высоко оценил степень её несгибаемости, помноженную на способность думать. Ну и в самолете она рикошетила от стен меньше всех.

Мы переживаем за Пересильд в центрифуге и понимаем, что именно ей должно быть суждено окончательно проткнуть космонавта. Именно ей. Пересильд, мы ждём Пересильд!

И она выдерживает центрифугу. И даже умудряется немножечко согнуть Машкова — убедить его рассказать семье космонавта, что тот вообще-то уже месяц сипло дышит дырочкой в правом боку.

А главный пижонский хирург решает отринуть славу и отдает право лететь Пересильд. Космический подкат!

Ну что же, теперь всё готово. Могучий корабль адски воет двигателями, пышет струями огня и натужно, с видимым усилием отрывает Пересильд и ещё одного лёгкого космонавта от Земли.

И следующие сорок минут всё идёт изнуряюще штатно. Корабль штатно пристыковывается к подстанции, Пересильд, в невесомости похожая на смурфика в хорошем смысле этого слова, штатно плавает там по отсекам, а недопроткнутый космонавт штатно кашляет и сипит.

Но вот космонавт нештатно теряет сознание. Раз такое дело, Пересильд в окружении других космонавтов тут же бросается его оперировать. Она привязывает космонавта к столу и снимает с себя штаны! Но тут же надевает новые штаны и даже целый синий костюм, отчего становится похожа на смурфика еще сильнее. Затем Пересильд приколачивает себя к полу, чтобы несгибаемо торчать.

Она протыкает космонавта в двух новых местах и вставляет в него фонарик и трубочку. Она светит внутрь космонавта и пшикает в него водичкой.

Но есть проблема. Лёгкое космонавта засахарилось плотной плёнкой, слиплось и не расправляется. Фонарика и водички недостаточно. В ЦУПе все досадливо цыкают, командуют Пересильду заканчивать и готовить перфорированного космонавта к спуску.

Пересильд упрямится. Пока все в замешательстве, она засунула в космонавта плоскогубцы и нервно покусывает его ими за лёгкое. Лёгкое не поддаётся, а в ЦУПе начинается гвалт. Все кричат на Пересильд и требуют от неё немедленно покинуть тело космонавта.

Тут Пересильд перехватывает у Машкова эстафету несгибаемости и берёт ответственность за лёгкое космонавта на себя.

— Да тьфу ты, блять! — рапортует ЦУП с Земли. Машков кричит на главврача, главврач кричит на Пересильд, ассистент Машкова сидит покосившись со стеклянными глазами и мысленно готовит речь для прокурора.

Тем временем у Пересильд закончились медицинские инструменты, поэтому она просит дать ей столовую ложку и проволоку. Она делает на конце проволоки крючок, а на космонавте — ещё одно дополнительное отверстие.

И начинает решительно наматывать лёгкое космонавта на проволоку, придерживая ложкой, как будто это паста карбонара, а не живой человек.

И у нее начинает получаться!

При первых проблесках надежды на успех Машков уходит в свой кабинет пить коньяк. Можно понять, ведь вся его несгибаемость ушла к Пересильд. К Машкову присоединяется гендир космического центра, потому что у него проблем с несгибаемостью нет, он весь фильм пытался Машкова отговорить.

Перемотав космонавта, как старую аудиокассету карандашом, Пересильд расправляет ему легкое, затыкает проткнутые отверстия, отплывает в сторону и вновь с облегчением снимает штаны.

В ЦУПе все пьют коньяк. Так проходят часы напряженного ожидания, пока космонавт проснется и начнет дышать как новый. И космонавт просыпается! Он дышит! Он хочет кушать!

Космонавты готовятся к отлёту на Землю, но перед этим делают Пересильд-сюрприз: надевают на неё скафандр и выталкивают за порог станции. Пущай полетает.

Пересильд некоторое время парит в межзвездном пространстве, а потом лезет на пазуху скафандра и достает серёжки мёртвого мужа. В смысле, подаренные им. Она прощается с серёжками и с мужем и отпускает их в космос. Возможно именно эти серёжки потом, разогнавшись до третьей космической, и прошьют подстанцию насквозь на очередном орбитальном витке.

И вот уже герои несутся обратно к Земле, и капсула пронзает атмосферу, как Пересильд космонавта, и над открытым люком сгибается несгибаемый Машков.

А уже через день Пересильд возвращается к себе в больницу и тут же начинает целоваться в лифте со своим пижонским хирургом. Его космический подкат сработал.

И напоследок, в честь бесстрашных протыкателей космонавтов, песня.

Загружены в планшеты
Тревожные симптомы
И доктор уточняет
Финальный эпикриз.
Давайте-ка, ребята,
Мы снимем по-большому
У нас ещё в запасе
Четырнадцать актрис.

Я верю, друзья,
Караваны врачей
Помчатся вперед
От звезды до звезды!
С собою охапка
Ректальных свечей
И шприц освящённой воды!

Утром, вечером и всегда

Легче всего любить маленького ребёнка по утрам — это вам скажет любая мама. Ты ещё лежишь, он лежит тоже, вы не видели друг друга несколько часов. По крайней мере один из вас поспал, и по крайней мере одна из вас соскучилась. И сейчас тот, кто поспал, начинает тереть глаза и сладко выворачиваться в солнечном луче, будто нагретое зерно попкорна.

Несколько минут, когда ни у него, ни у тебя нет к этому миру никаких претензий. Ещё не завопила дурным голосом музыкальная игрушка, не полетели на пол книги с нижней полки, не зазвенела бубенцами деревянная колёсная мышь на палочке.

Не заскрипел по полу маленький стульчик, обозначая неуверенным перестуком ножек, что кто-то пытается забраться на него, вставая на самый край и раскачиваясь из стороны в сторону.

Ещё не надкушен сегодня надкушенный вчера кусок синего мелка для рисования. И зелёного мелка. И жёлтого. Соседи снизу ещё не слышали стука мяча по ламинату, а соседи сбоку — протяжного ныва человека, который понял, что сию секунду хочет есть.

Пока что он, этот человек, только делает первые пробные указующие жесты: да, это стена, а это папа, а это дверь. Мама. Занавеска. Папа. Стена. Мамин телефончик. Мамин телефончик!

Он садится, вытянув перед собой ноги. Губы, щёки и оба подбородка расслаблены, только круглые глаза широко раскрыты в занавешенном полумраке комнаты. Он поворачивает к маме лицо с этими удивленными глазами и отметиной от торца входной двери на лбу и подбородке

Но если по утрам любовь проста, то сильнее всего любишь ребёнка под вечер — это знают оба родителя. Весь день он раскручивал эту любовь, как фонарик с динамо-машинкой: чем чаще нажимаешь, тем ярче светит.

И он старался, чтобы фонарик светил как можно ярче. Успел прищемить себе пальцы, упасть с кресла, забраться в стоящую в коридоре коляску и застрять, пытаясь слезть обратно. Удариться зубами и верхней губой об ванну. Засунуть в рот кусок горячей котлеты и верещать, отрицая всю последующую еду как пытку и обман.

Успел просто вдруг расстроиться посреди игры с пластмассовыми фруктами, скривиться, заныть, а потом утихнуть и стоять, обиженно глядя на тебя влажными глазами и со слезой на одной щеке, как мальчик с плаката «Воин Красной армии, спаси!».

Брался бросать мячик и ржать, когда тот прыгал и не давался в руки. Играть в «подушку на голове» и ржать, когда подушка с головы сваливается, и протягивать её обратно — надень ещё раз. Потребовал в четвертый раз за день прочитать «Путаницу», «Мойдодыра», «Кто что ест», «У кого какой хвостик» и книжку про машинки. Успел поплакать в прихожей, недоумевая, почему дневная прогулка вдруг окончена. Прогулка должна продолжаться!

Первым же движение умудрялся слизать и сожрать зубную пасту со щётки, а потом визжал как электрофуганок, не жалея сил на схватку «чистые зубы или жизнь». Повторил то же самое вечером, добавив попытки лягнуть маму в лицо. Две успешные.

Увлеченно собирал конструктор, а поставив башню повыше, довольно хлопал самому себе, потому что кто молодец? Я молодец! Вытаскивал удочкой магнитных червячков из деревянного яблока и волочил мусорный пакет из коридора обратно на кухню.

И уже под самый конец дня, когда, кажется, все закрома любви переполнены, во время благостного купания успел закатить вдруг истерику, потому что мама. Налила. Воду. В бутылочку. Сама.

 Нет комментариев    229   10 дн  
Ранее Ctrl + ↓